Почему Париж? Впервые мне задали этот вопрос восемь лет назад на собеседовании для получения стипендии от Французского правительства и с тех пор не перестают задавать. Время идет, и ответ меняется.
Вначале я просто блаженно улыбалась и разводила руками, как Иисус. Что за вопрос? Прийти, увидеть, полюбить! Плотность красоты на один кубометр зашкаливала, и я, казалось бы, привычная к повышенному радиационному фону, светилась мерцающим светом и могла обходиться тремя-четырьмя часами сна.
Я не шла в булочную — я гуляла по Парижу, и мысль — «это Париж!» галогеном загоралась в мозгу и звенело в ушах. Топография города переплеталась с моими нервными окончаниями: Buttes-Aux-Cailles — приятный холодок по шее, rue du Bac — легкое головокружение, Blancs Manteaux — неожиданный румянец на щеках, square du Vert-Galant — слабость в коленках. Но к этому можно привыкнуть.
Думаю года через полтора, когда у меня началась стажировка и мои траектории стали четче и однообразней, меня, как и многих, накрыл знаменитый парижский синдром. Безразличие — так плохо скрываемое за обиходной вежливостью и еще более циничное в своей очевидности — вдруг открылось мне во всей своей вездесущности.
Осознание того, что даже в Париже можно быть несчастным, одиноким, беспричинно грустным, ядом расползалось по телу. Холодные щупальца спрута сковывали мозг, и даже цветение каштанов на бульваре Араго, так успокоительно напоминавшее Киев, не могло их нейтрализовать. Но и к этому можно привыкнуть.
А в один прекрасный день я поняла, что завязла. Что пропиталась вся этой млеющей парижской ленью. Я уже не играю в кино, а неторопливо наблюдаю за другими актерами с террасы кафе, сидя на стульчике, удобно развернутом лицом к улице, а не к собеседнику.
Париж ассимилирует, растворяет. Входит в твою плоть с уже узнающим тебя булочником, в твою печень — с хозяином винного погреба, продающего тебе «как обычно», в твою кровь — с мясником, отложившим для тебя баранью лопатку. Нет, ты безусловно можешь жить бирюком и, натирая свой самовар, фыркая, отсекать французское во всех его проявлениях. Только зачем? Если местный уклад вызывает такое неприятие, то что ты здесь делаешь?
Помню глаза одного киевского таксиста, не ожидавшего подобного вопроса в ответ на его брюзжание про то, что город ему, выходцу то ли из Голой Пристани или, то ли из Старых Бабанов, не хорош. Дескать, бывал он в Германии, вот там люди живут. Не люблю я, говорит, Киев. Тут я целиком согласна с повсеместно развешенной по предгриппозному Киеву социальной рекламой: заболел — сиди дома! Не нравится — не порть кровь себе и другим. А мне в Париже нравится. В Киеве, собственно, тоже.
В Париже для меня всегда было что-то не всамделишное. Детское ощущение вседозволенности, эдакий «питер-пенов» остров. Уверенность в том, что как бы ты не набедокурил, куда бы не влип — всегда есть спасительная твердь Киева. И это так просто, как проснуться. Раз — и ты в домике.
Ну, а дома все взаправду. Все настоящее. Все поступки влекут за собой последствия, и только язык уже никуда не ведет, потому что уже пришли, все сказано. Дома не надо спешить, и нет смысла паясничать. Дома надо просто честно смотреть в глаза своему отражению и делать, что должно. Дома живут не вширь, а вглубь. Да что тут говорить, ты дома. И может ты не знаешь, что и как будет завтра, но как-то да будет. Все свои. Сочтемся.
Так что без Киева, конечно, никуда. Там корень, которого надо держаться, чтоб стоять. А чтоб дышать и расти? Когда-нибудь я достигну цели и поселюсь на Капри, в самом благоприятном на планете климате, ну, а пока, пока — Париж и сплошные шатания.
